Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
— Нет, дядя Магеррам, не похож. А вот на голодного человека очень похож. Съешь лаваш!
Он достал из хурджина оставшийся лаваш, завернул в него зелень и принялся есть.
— Миновал день. Стемнело. Начал моросить дождь. Это меня ободрило: в дождь у собаки слабеет нюх. Из своего укрытия я слышал, как овец пригоняли к загонам, на шее у вожака мелодично позванивал колокольчик. Загнав овец и успокоив собак, чабаны разошлись по своим кибиткам. Дождь все усиливался. Я достал из кармана припасенную заранее веревку, прикрепил к ремню на поясе и стал подбираться к одному из загонов. Дождь, ветер, дувший мне прямо в лицо, кромешная тьма вокруг помогали мне. Удача сопутствовала мне. До загона я добрался благополучно, первый же баран, попавшийся на моем пути, оказался большим и жирным, собаки не чуяли меня, а если и лаяли, то по привычке, на всякий случай.
Я свалил барана, связал ему ноги веревкой и взвалил на плечи. Не чувствуя тяжести, я быстро добрался с ним до укрытия. Как я говорил, удача обрадовала меня, я уже мечтал о своей любимой. Но как часто у нас бывает, дождь внезапно прекратился, чуть посветлело. Мне бы переждать, но я уже осмелел и снова пошел к отаре. На этот раз собаки подняли страшный гвалт, вмиг сбежались чабаны. Я сказал, что сбился с пути и набрел на их стан. Может быть, они бы и поверили мне, но только вид мой не внушал доверия: весь в грязи и овечьей шерсти. Один из гуртовщиков сказал, что следует пересчитать отару, а уж потом меня отпускать.
У меня пересохло во рту от страха, но я еще надеялся, что чабаны собьются со счета или не вспомнят точно, сколько у них в отаре голов. Но не тут-то было. Через полчаса уже было известно, что в отаре недосчитались одной головы.
Чабаны окружили меня плотным кольцом. Тот, кто посоветовал пересчитать отару, подошел ко мне и схватил меня за подбородок: «Где баран? Куда ты его спрятал? Если добровольно не отдашь барана, мы сделаем с тобой такое, что и до свадьбы не доживешь!»
Мне бы признаться, но я был упрям и самонадеян, решил, что обведу чабанов вокруг пальца. «Нас двое, первого барана унес мой товарищ, а я пришел за вторым…» Они как будто поверили мне и приказали вести к месту, где укрывается мой товарищ с бараном. А я понадеялся, что, как только чабаны выведут меня в поле, убегу. Не могут же кочевники так быстро бегать по вспаханной пашне, как я! Как только мы удалились от кочевья на достаточное расстояние, я бросился бежать. Чабаны и не думали меня догонять, они бросали в меня камни и улюлюкали, а я, выбиваясь из последних сил, бежал от них все дальше и дальше. Не сразу я сообразил, что мне наперерез скачут всадники. Они нагнали меня и начали охаживать плетью по спине, плечам и голове. Я упал, ко мне подбежали чабаны. Один схватил меня за ворот архалука и приподнял: «Ты что, волчье сердце съел, что стал таким храбрым, ворюга? Вздумал украсть барана у курда?! Не слышал разве, что за украденную курицу мы не колеблясь рубим вору руку?»
Второй приблизил к моему носу огромный кулак: «Ты всю жизнь будешь жалеть, что пытался обмануть меня!»
Скрутили меня веревками, найденными в моих карманах, которыми я собирался увязывать краденых баранов, повалили на землю, и от страшной боли у меня помутилось в глазах, я потерял сознание.
Очнулся в светлой чистой комнате, как оказалось — в лазарете армянина Симона Миримова в Горисе. Какие-то добрые люди подобрали меня, изувеченного, всего в крови, на дороге и привезли в лазарет. Узнав мое имя, Симон Миримов вызвал из села мою мать. Она ни о чем не спрашивала меня, только тихо гладила мои руки, сидя рядом со мной. Я гадал: знает ли мама, что я стал вором?
Когда я вышел из лазарета, уже закончился обмолот зерна. Отец приехал за мной на арбе. Мы выехали из Гориса после захода солнца. Я не хотел видеть те места, где меня сделали несчастным на всю жизнь, поэтому попросил отца ехать кружным путем. Он очень удивился, но не стал мне перечить. О сути несчастья, случившегося со мной, мои родители не знали и не догадывались. Армяне из лазарета не сказали ни отцу, ни матери о том, что теперь я не смогу никогда жениться. Да позволит аллах хорошим христианам приобщиться к истинной вере!
Мы оба молчали. Солнце стояло в зените. Ощетинились гигантскими каменными зубьями скалы Драконовых столбов. Лицо дяди Магеррама было багровым — то ли от обжигающих солнечных лучей, то ли от усилий, которых ему стоил этот разговор.
— Эх, — вздохнул он. — Хорошо бы узнать, что думал аллах, создавая бедняков. И хлеб их горек, как змеиный яд, и любовь не слаще.
— А что же Гызханум?
— На следующее утро, как меня привезли, она пришла к нам. Я сказал ей, чтобы она убиралась к шайтану. А эта змея сказала моей матери: «Не в армянском ли лазарете в него вселились злые духи? Надо попросить моллу, чтоб прочел над ним молитву!» Я ничего не мог сказать ни матери, ни Гызханум, а только проклинал тот день, когда встретил ее!
Я старался не смотреть на Магеррама, было его жаль. Для чего он мне это рассказал? Или решил хоть с кем-то поделиться, зная, что я ему друг? Решил меня предостеречь от дурных поступков? Так или иначе, но я стал носителем его тайны.
— Вот что значит быть неграмотным человеком, Будаг, — заключил неожиданно дядя Магеррам. — Если бы я учился, никакая Гызханум не смогла бы заставить меня ступить на дурной путь! Поэтому и тебе я говорю: не бросай учебу!
Откровенность бедного Магеррама убеждала, но и без него я понимал, что мне действительно надо учиться.
Много лет спустя я вспомнил этот день, когда после долгих лет скитаний и бедствий я вновь очутился в Вюгарлы. На кладбище я
